"Жестокий романс"... Помните? И ведь, действительно, стихотворение звучит, как романс. Жестокий.
А напоследок я скажу. А напоследок я скажу. Прощай, любить не обязуйся! С ума схожу иль восхожу К высокой степени безумства. Как ты любил?! Ты пригубил погибели... Не в этом дело! Как ты любил - Ты погубил, но погубил так неумело... А напоследок я скажу... Работу малую висок Еще вершит, но пали руки. И стайкою наискосок уходят запахи и звуки. А напоследок я скажу: "Прощай! Любить не обязуйся." С ума схожу иль восхожу К высокой степени безумства... Так напоследок я скажу...
Сообщение отредактировал идея - Среда, 01.12.2010, 17:28
О опрометчивость моя! Как видеть сны мои решаюсь? Так дорого платить за шалость — заснуть? Но засыпаю я.
И снится мне, что свеж и скуп сентябрьский воздух. Все знакомо: осенняя пригожесть дома, вкус яблок, не сходящий с губ.
Но незнакомый садовод разделывает сад знакомый и говорит, что он законный владелец. И войти зовет.
Войти? Как можно? Столько раз я знала здесь печаль и гордость, и нежную шагов нетвердость, и нежную незрячесть глаз.
Уж минуло так много дней, а нежность — облаком вчерашним, а нежность — обмороком влажным меня омыла у дверей.
Но садоводова жена меня приветствует жеманно. Я говорю: — Как здесь туманно... И я здесь некогда жила.
Я здесь жила — лет сто назад. — Лет сто? Вы шутите? — Да нет же! Шутить теперь? Когда так нежно столетьем прошлым пахнет сад?
Сто лет прошло, а всё свежи в ладонях нежности к родимой коре деревьев. Запах дымный в саду всё тот же. — Не скажи!— промолвил садовод в ответ. Затем спросил: — Под паутиной, со старомодной чёлкой длинной, не ваш ли в чердаке портрет?
Ваш сильно изменился взгляд с тех давних пор, когда в кручине, не помню, по какой причине, вы умерли — лет сто назад. — Возможно, но — жить так давно, лишь тенью в чердаке остаться, и всё затем, чтоб не расстаться с той нежностью? Вот что смешно.
1963 Кто мудр, испытывать не станет ни женщин, друг мой, ни стекла.(с)
Опять четвертый час. Да что это, ей-богу! Ну, что, четвертый час, о чём поговорим? Во времени чужом люблю свою эпоху: тебя, мой час, тебя, веселый кофеин.
Сообщник-гуща, вновь твой черный чертик ожил. Ему пора играть, но мне-то — спать пора. Но угодим — ему. Ум на него помножим — и то, что обретем, отпустим до утра.
Гадаешь ты другим, со мной — озорничаешь. Попав вовнутрь судьбы, зачем извне гадать? А если я спрошу, ты ясно означаешь разлуку, но любовь, и ночи благодать.
Но то, что обрели,— вот парочка, однако. Их общий бодрый пульс резвится при луне. Стих вдумался в окно, в глушь снега и оврага, и, видимо, забыл про чертика в уме.
Он далеко летал, вернулся, но не вырос. Пусть думает свое, ему всегда видней. Ведь догадался он, как выкроить и выкрасть Тарусу, ночь, меня из бесполезных дней.
Эй, чертик! Ты шалишь во мне, а не в таверне. Дай помолчать стиху вблизи его луны. Покуда он вершит свое само-творенье, люблю на труд его смотреть со стороны.
Меня он никогда не утруждал нимало. Он сочинит свое — я напишу пером. Забыла — дальше как? Как дальше, тетя Маня? Ах, да, там дровосек приходит с топором.
Пока же стих глядит, что делает природа. Коль тайну сохранит и не предаст словам — пускай! Я обойдусь добычею восхода. Вы спали — я его сопроводила к вам.
Всегда казалось мне, что в достиженье рани есть лепта и моя, есть тайный подвиг мой. Я не ложилась спать, а на моей тетради усталый чертик спит, поникнув головой.
Пойду, спущусь к Оке для первого поклона. Любовь души моей, вдруг твой ослушник — здесь и смеет говорить: нет воли, нет покоя, а счастье — точно есть. Это оно и есть.
